Несмотря на всё это, чернокудрая ни разу не поделилась подобными мыслями с Бригитой и Михи Аэлой. Несомненно, им не стоило так растрачивать своё время, но Фавиола понимала, что всё это рано или поздно закончится и что их пути с беженцами разойдутся, и потому она просто хваталась за то, что мог предоставить ей текущий момент. Присоединение к каравану замедлило их, это правда, но оно же дало многое взамен. Чернокудрая и подумать не могла, что так соскучилась по обществу людей. Само нахождение в их кругу подбадривало и открывало её личность с той стороны, которую, как ей казалось, она на время оставила позади. Ей нравилось чувствовать присутствие других людей и взаимодействовать с ними, поэтому каждое обращение к себе она воспринимала с такой же ответственностью, как солдат — приказ, поступивший от командования. Впрочем, ничего особо сложного ей делать не приходилось. Конкретных обязанностей у девушки не было, и чаще всего её роль в этом караване определялась теми людьми, которые замечали её, находящейся без дела, и просили в чём-то им подсобить. Таким образом Фавиола успела поучаствовать в розжиге костров, приготовлении пищи, присмотре за особо шустрыми детьми, пока их матери занимались чем-то неотложным в поле её зрения, и даже в дойке коз и коров. Учитывая, что вереница дел всё время пополнялась какими-то делами, чернокудрая была чем-то занята с утра до ночи, но это был приятный труд, который иной раз можно было бы посчитать утомительным, но девушку он скорее держал в тонусе; к тому же ей нравилось быть полезной, и она не избегала возможности посодействовать другим людям. Они, в свою очередь, не забывали об её услугах и в ответ вели себя с ней так, словно она изначально была частью их каравана — и этого было достаточно, чтобы Фавиола хотя бы на парочку дней почувствовала себя спокойнее.

Этим утром беженцы проснулись на поляне размером со стандартную городскую площадь. Ещё только придя сюда, чернокудрая обнаружила под травой следы старой дороги, но её, по-видимому, перестали использовать так давно, что сейчас она продолжала существовать лишь фрагментарно и уже нельзя было сказать, откуда и куда она когда-то вела. Местами здесь росли кусты шиповника с маленькими белыми цветками, и один из таковых шевелил ветвями под лёгким ветром возле постамента со старой статуей из белого камня. Та отображала человека, стоящего в чуть более непринуждённой позе, чем принято изображать скульпторами, но это же позволяло лучше уловить заложенный в ней образ. Фавиола была уверена, что если бы статуя приблизительно в два с половиной метра высоту сохранилась получше, она бы произвела на неё очень сильное впечатление — особенно учитывая, в каком месте она находилась, — но погода не пощадила её, и камень был изъеден и покрошен, что лишало статую и запечатлённый в ней образ целостности. И, тем не менее, накануне, уже засыпая, Фавиола глядела на неё, будто было в ней что-то такое, что не отпускало смотрящего, пока он не придёт к какой-то особой, далеко не сразу уловимой мысли.

В этом она была не одинока.

— Виола, деточка, — обратились к ней, и чернокудрая тут же повернула голову к говорящей, показывая, что она готова проявить всё своё внимание, — не нальёшь ли мне несколько ложечек настойки в отвар?

Фавиола кивнула, с ответственным видом берясь за котомку, лежавшую возле ног женщины. Они сидели на поляне, на разломленном дереве, лежащем на низкой траве буквой V: чернокудрая, Ильмэ́я и ещё несколько человек, по большей части подростки, с виду младше лет четырнадцати. Распустив узелок из широкой кожаной полоски — хозяйке котомки было бы сложно возиться с мелкими завязками, — Фавиола просунула руку внутрь и нащупала старую ложку из меди. У неё была украшенная флористическим узором ручка, и было видно, что пожилая женщина дорожит ею. Насколько чернокудрая успела заметить за свою жизнь, люди в возрасте, да ещё и успевшие пожить не в самых лучших условиях, с большим трепетом относятся к своему имуществу, пусть оно и заключается порой в совсем не дорогих — в денежном отношении — вещах. Их у Ильмэи было немного: только эта котомка и ещё один мешок с одеждой, который был погружен в повозку, — но из раза в раз она умудрялась каким-то образом доставать из своего багажа то яблоко, то какой другой фрукт, которым затем угощала детвору. Фавиола познакомилась с ней точно таким же образом: пожилая женщина раздавала детворе засахаренные сладости и предложила несколько штучек чернокудрой. В силу этого у них завязался разговор, а после Фавиола старалась держаться поблизости от неё, так как Ильмэя, невзирая на свой возраст, была очень любопытным и приятным собеседником.

Взяв чашку с тёплым отваром, являющимся, по сути, травяным чаем — женщины помоложе варили его с утра для всех желающих, — из покрытых морщинами рук Ильмэи, а также небольшую бутыль с густой настойкой, чернокудрая выполнила её просьбу и аккуратно передала чашку обратно, после чего принялась отмывать ложку, полив на неё воду из общей фляги. Попутно она глядела на женщину, которая в то же время с доброй улыбкой на лице смотрела на статую — они сидели чуть поодаль от неё, но, тем не менее, могли хорошо видеть её. Фавиола в очередной раз подивилась тому, какое впечатление производила на неё Ильмэя. По своему физическому состоянию она напоминала женщину не менее семидесяти пяти лет, но в ней было такое достоинство и чувствовалась такая жизнеспособность, что она притягивала к себе людей самых разных возрастов, оставляя их в приятном недоумении, как ей удавалось оставаться такой в её-то годы.

— Спасибо, деточка, — поблагодарила её Ильмэя, взяв обратно свою чашку, и аккуратным движением поправила сбоку седые, но выглядящие мягкими волосы.

Она следила за собой даже больше, чем некоторые из здешних девушек, годящихся ей в правнучки. Фавиоле казалось, что в молодости, должно быть, это была чрезвычайно привлекательная девушка, обладающая тем же типом обаяния, что и Трина. К тому же Ильмэя виделась ей мудрой, а такие люди, как правило, многого добиваются, даже если поначалу не имеют почти ничего. Чернокудрой доводилось встречать таких личностей, и они всегда удивляли её своей способностью извернуться и придумать что-то такое, что ей самой никогда бы даже в голову не пришло. Всё это вместе взятое притягивало Фавиолу, тем более что у неё прежде не было опыта общения со старшим поколением — своих дедов и бабушек она ни разу не встречала.

— Малыш, — обратилась женщина к мальчишке, сидевшему по другую сторону от неё, — принеси чашечку отвара Виоле.

Чернокудрая не стала возражать, и мальчуган побежал к костру, возле которого трудились над завтраком несколько беженок. Ильмэя вернулась взглядом к скульптуре, сделала глоток отвара и продолжила смотреть на неё так, словно видела друга, с которым не могла поговорить, но в то же время хотела передать ему, что рада видеть его.

— Благородные принцы… — негромко произнесла она после минуты с лишним молчания, — когда эта земля перестанет тосковать по вам?..

Это не было обращением к кому-либо из присутствующих, но и не являлось посланием в пустоту. Одна из женщин упоминала, что Ильмэя — из песенников, а потому не всегда говорит то, что от неё ожидается в том или ином разговоре. Фавиола тоже замечала это: как пожилая женщина время от времени начинает рассуждать о чём-то постороннем, — но она не относила это к чему-то старческому даже тогда, когда ещё не знала про её принадлежность к песенникам. Чернокудрая не владела информацией, достаточно точной, чтобы сказать, кто они такие, эти песенники, но полагала, что людям, которых так называют, надлежит порой говорить о чём-то, выходящим за рамки предполагаемого.

— Ты знаешь, — повернувшись немного в сторону Фавиолы, мягко спросила она, — что мы во владениях одного из них?

Обычно, когда эльфы вспоминали былые времена, их голоса и вид отражали либо гнев, либо горечь; другие же просто вздыхали, сетуя на то, что всё сложилось таким образом. Но Ильмэя говорила об этом иначе. Она была подобна человеку, который, вспоминая о чём-то миновавшем, не обманывает себя, но, тем не менее, отдаёт дань хорошему, не затрагивая плохое. Такая манера речи погружала слушателей в непривычное для них состояние, заставляя по-новому взглянуть на те вещи, которые, как им казалось, они хорошо знали, и даже Фавиола, не имея к эльфийскому народу практически никакого отношения, почувствовала свою вовлечённость в то, о чём говорила песенница.