А затем, столь же неожиданно, как и в случае с недавним открытием, незнакомец открыл глаза — достаточно медленно, чтобы Бригита увидела, как они разворачиваются в глазницах, но и в то же время слишком быстро, чтобы она успела отскочить в сторону — по большей части потому, что она сама замешкалась и застряла на одном месте, вместо того чтобы сделать это.

Настал непродолжительной момент растерянности для них обоих. Рыжеволосая понимала, насколько комичной складывалась ситуация: вот, ты просыпаешься в незнакомом месте, и какая-то девица, нависнув над тобой, держит зажатой между пальцами твою же бровь, — но по большому счёту, если бы Бригита оказалась на его месте, ей бы было совсем не смешно. Признаков веселья на лице у незнакомца она тоже не прочитала. Было бы ожидаемым встретиться с яростью или раздражённостью с его стороны, но он был именно что растерян: сперва он коснулся ладонью своего лица, ощутив под пальцами лечебные листья и лишь ненадолго отведя взгляд от Бригиты, затем наконец уставился на «находку», которую она имела глупость не спрятать.

Чувствуя, как взрывается яркими салютами неловкость вкупе с напряжённостью внутри её сознания, рыжеволосая с какого-то перепугу воскликнула негромко и почти что официально:

— Мои глубочайшие извинения!  — И преподнесла ему его же бровь, протянув её в его сторону на раскрытой ладони.

Незнакомец опустил взгляд на волосяную полоску, затем будто бы уткнулся им внутрь себя, быстро поднеся пальцы к своему лицу и ощупывая то место, где должна была находиться бровь. Довольно-таки быстро сложив один к одному, он почему-то не стал её забирать, а засуетился, сколько у него хватало на это сил, чтобы уйти. Бригите даже стало его немного жаль — в частности из-за выражения лица. Она ожидала проявлений злости, а вместо этого получила какое-то глубочайшее замешательство с явным оттенком огорчения, оставляющее достаточно места для того, чтобы додумать что-то по поводу его настроения в данную минуту, учитывая, что он при этом ничего не говорил. Такое поведение тоже оставило рыжеволосую в непонимании, как поступить дальше, и потому она отступила на пару шагов от кровати, но вскоре подскочила к ней обратно; незнакомец откинул шерстяное покрывало, которым он был укрыт по пояс, и попытался выбраться из неё, но прежде чем у него удалось высунуть хотя бы одну ногу на пол, при развороте корпуса у него зашлась голова, что было видно по тому, как он зажмурился и прижался рукой к стене.

— Эй-эй! — отбросив наконец предмет преткновения на стол, попыталась остановить его Бригита. — Не надо бултыхаться! Что бы ты там ни удумал, успеешь ещё это сделать.

Она попыталась уложить его обратно, ухватившись за руки мужчины, но обнаружила, что даже в таком положении этот человек обладал силой большей, чем она, а это означало одно: силком его обратно не уложишь. Благо, он не походил на абсолютно непреклонную личность, и по первым наблюдениям складывалось впечатление, что его можно попытаться переубедить.

— Тебе нельзя вставать — пока что, — уже помягче сказала она, не касаясь его, но держа руки поблизости, — иначе все наши усилия пойдут пухом — а уж мы старались, ты поверь. — Бригита отстранилась и взглянула ему прямо в глаза, чувствуя необходимость действовать быстро и непреклонно. — Подожди немного, хорошо? Всего пару секундочек. Просто… не уходи никуда. Договорились?

Она отступила к выходу из комнаты, не отворачиваясь от него и тем самым убеждаясь, что незнакомец больше не предпримет попыток выскочить из постели, а затем шибко открыла дверь и выбежала в коридор. Ей срочно требовалось подкрепление, и она знала, где его можно найти. «Вот так угораздило!» — мысленно причитала она по пути, но не могла не признать, что между этими эмоциями пряталась также и радость — за то, что их усилия действительно не прошли даром и что беда обошла-таки их стороной.

Тем временем Фавиола, никуда не спеша, сидела на кухонной лавочке возле стены и, не отрывая взгляда от странного на вид овоща в своих руках, снимала с него кожуру. Он был похож на репу, но немного отличался по форме, так как был больше неё в два раза и сильно шероховатым, и по цвету: его кожура была тёмно-розовой, а мякоть сохраняла желтовато-белый цвет. Он назывался баргу́ком, и чтобы использовать его в пищу, сперва этот овощ нужно было замочить на определённое количество времени в подслащённой воде. Этим чернокудрая и занималась — подготовкой к завтрашнему завтраку. И хотя руки у неё уже начинали затекать, она продолжала работать: не только потому, что это уравновешивало её и даровало чувство долгожданной неспешности и растянутости происходящего, что в вездесущей торопливости и служило ей своеобразным отдыхом. Основной причиной, скорее, было даже не это, а желание услужить женщине, приютившей их и предложившей им — совершенно безвозмездно — свою помощь. Лекарша не просила их ни о чём и не выдвигала никаких условий; девушки сами вызвались за время пребывания в её доме взять на себя хоть какие-то обязанности. На их взгляд, это было вполне справедливо, учитывая, что денег у них было не так много, да и расплачиваться за подобные дела нужно было суммами гораздо большими, чем они располагали. Думая об этом, Фавиола подняла взгляд с овоща, продолжая работать слегка выгнутым ножом, и посмотрела на лекаршу, стоящую возле стола и готовящую ужин. Они ничего о ней не знали, как и она — о них, но, тем не менее, чернокудрая уже сложила об этой женщине определённое мнение, и было оно весьма положительным. У человека, живущего обособленно, ещё и в лесу, наверняка найдутся свои секреты, и у лекарши они тоже имелись, но в отличие от большинства подобных случаев, в стремлении сохранить их она не приносила этим никакого вреда, и потому Фавиола уважала её право на это. О том, что она видела прошлой ночью, она не рассказала даже Бригите, хотя та, при должном осмыслении произошедшего, могла бы сама догадаться, что такие травмы, какие получил их пока ещё безымянный соратник, травками и компрессами не вылечишь. Они были на улице, когда лекарша занялась им. Бригита расхаживала туда-сюда, а чернокудрой примерещилось, что кто-то приближается по единственной подъездной тропе, и, подойдя туда, она имела возможность увидеть свет в окне. Свет этот был необычным, и именно по нему Фавиола поняла, что женщина в доме использует магию. Это означало, что была она вовсе не лекаршей, а целительницей. Зачем ей было это скрывать? Чернокудрая знала, что целители на эльфийских территориях и так во многом урезаны, а в ходе войны так и вообще не принадлежат самим себе — их могут и забирают в войска, не осведомляясь об их желаниях. Хорошо ещё, если это королевское войско, где человеческими ресурсами распоряжаются опытные командиры, но что делать, если тебя заберут в обыкновенный отряд, который бездумно бросится на врага и погибнет в ходе первой же стычки? На взгляд Фавиолы, здешняя целительница была уже не так молода: чёрные волосы длиной ниже лопаток серебрились возле висков, а возле рта виднелись две продолговатые морщины. На всём остальном лице с его острыми чертами кожа ещё сохраняла упругость, но в целом в нём читалась усталость из-за всего пережитого, и в первую очередь это было заметно по глазам. Эта женщина была тонкой, но не хрупкой, и, возможно, могла бы воевать, но было видно, что это вовсе не её стезя. Она хорошо справлялась с теми обязанностями, что были у неё здесь, и вряд ли она хотела подвергать себя ненужной опасности, вероятно, явно представляя, чем бы могло обернуться её прямое участие в военных действиях. Фавиола тоже могла это представить, а потому не упрекала её за скрытность. В конце концов, она не жертвовала своей помощью другим людям, пытаясь сохранить свои тайны, а это было самым важным.

— Мариле́тт, — заговорила чернокудрая, обращаясь к лекарше, и та обернулась к ней. — Я хотела бы ещё раз поблагодарить Вас — за то, что Вы приняли нас, помогли, не смотря на обстоятельства… Одним словом — за всё.

Женщина какое-то время молчала, а затем кивнула в знак тому, что приняла её благодарность, и вернулась к своим делам.

— Я всю жизнь стремилась делать, что должно́, — ответила она, нарезая мелкими ломтиками морковку. — В мире, где есть место стольким несправедливостям, порой бывает очень непросто поступать верно, но если берёшь это за правило, то со временем уже не можешь действовать по-другому. — Отвлёкшись от работы, она снова взглянула на Фавиолу. — Не держи зла на местных. Им очень страшно, и я их понимаю. Но если сможешь, сама никогда не поддавайся этому чувству. Ведь разве это не есть призванием каждого человека — делать всё, что в его силах, чтобы облегчить жизнь остальным?