Главный вход в подземелья был расположен в западном замковом ансамбле и представал в виде больших окованных железом дверей с округлённым верхом, больше походящих на уменьшённые ворота. Ильвран кивнул двум Пламеносным, охраняющим их, — это место было одним из тех, где функции стражи выполняли гвардейцы, — и ему тут же был открыт проход. Во многих замковых коридорах круглый год стояла прохлада, но здесь чувствовался особый холод: с каждым шагом, проделанным вниз по широким ступеням, младший капитан ощущал всё бо́льшую разницу между тем, откуда он пришёл и куда направлялся. Правду говоря, далеко не всё подземелье было отведено под темницу — лишь малая его часть, — но всё равно атмосфера здесь стояла совсем иная, чем этажом выше. Ильвран бывал здесь совсем нечасто, но пути придерживался верного — в частности благодаря факелам. Жечь их по всему подземелью было бы расточительно, а потому освещались лишь только те коридоры, которыми пользовались круглосуточно. Безжизненный проход, ведущий в темницу и отмеченный лишь только лижущим стены пламенем, был одним из таковых.
Невольно вспомнив вот уже несколько дней не сменяющееся выражение лица принцессы, младший капитан поприветствовал стражу возле тяжёлых дверей. Один из них положил руку на засов и подвинул его — открыть двери это не могло, но подало знак тем, кто находился внутри. Ильврану пришлось подождать около полминуты, пока щёлкали замки, и только затем одна половина двери медленно — ввиду своей массивности — приоткрылась, впуская его внутрь.
Помещение, в которое он вошёл, выглядело, скорее, как прихожая служебного заведения — камеры начинались дальше. Несколько с виду запертых дверей вели к комнатам, где жили и работали тюремщики, чуть в стороне были размещены помещения для допросов и место, где хранились вещи арестованных. Стража, присутствовавшая почти на каждом пересечении тюремных коридоров, проследила за ним взглядом, но единственным, кто обратил на него должное внимание и подошёл, как только младший капитан пересёк порог темницы, был один из местных заведующих.
— Именем Его Величества короля Олдрэда: я пришёл за Карризо, музыкантом, — сообщил Ильвран. — Приведите его сюда.
Тюремщик кивнул головой и отправился выполнять приказ, по пути прихватив за собой несколько стражников, а младшего капитана тем временем кольнуло осознанием того, что просьба принцессы была не такой уж и невыполнимой, каковой показалась в тот момент и ей, и ему. В замке было лишь два человека, чьи действия от лица короля не требовали никакого подтверждения: то были старший и младший капитаны королевской гвардии. Если бы Ильврану вздумалось забрать музыканта, он бы мог это сделать — но, выведя его на свободу, сам уже никогда не смог бы вернуться сюда. Не в качестве гвардейца, во всяком случае. Даже мысли об этом казались чем-то настолько далёким от натуры младшего капитана, что он не дал им никакого ходу, а вместо этого попытался опустошить на несколько мгновений свой разум, чтобы ничто не встало между ним и предстоявшей ему задачей.
В ожидании музыканта и сопровождавших его тюремщиков Ильвран прошёл несколько шагов вперёд, цепляя головой свисавшие с потолка мохнатые стебли хватунца. Вокруг стояла относительная тишина, но это и неудивительно — помещения, обильные звуками, находились за ещё несколькими дверьми, да и насколько младшему капитану было известно, ныне в темнице практически не было заключённых. Держать опасных преступников в столичном замке было бы крайне неразумно, поэтому их как можно быстрее отправляли в более подходящие для них места. Музыканта, по сути дела, здесь вообще не должно было быть. Он не имел высокого статуса и служил всего-навсего исполнителем чужой злой воли — его действительно должны были казнить в тот же вечер, когда раскрылось его преступление, — но королю было угодно сохранить ему жизнь до сих пор. Лекари проделали хорошую работу: Ильвран отметил это, как только к нему вывели полукровку. Вид у него за эти дни сделался ещё хуже — давали знать о себе не только последствия неудавшегося самоотравления, но и ничуть не улучшившиеся условия содержания в темнице — но по крайней мере он не выглядел как кто-то, находящийся на волоске от смерти.
Постанывая и не поднимая глаз, музыкант подбрёл к нему. Тюремщики связали ему руки, задвинув их назад, и было заметно, что сама ходьба даётся ему нелегко: скорее всего, последние четыре дня он провёл с выкрученными и пристёгнутыми к стене руками, за счёт чего значительно пострадала и спина. Ласкового обращения ждать не следовало — всё-таки здесь, в темнице, бытовали свои правила, и единственным, чему тут следовали беспрекословно, были указания Его Величества. Тот, в свою очередь, велел привести заключённого в чувства, но о большем не обмолвился. Вероятно, музыкант понимал, что до этого момента всё складывалось не самым худшим образом, а потому, не подавая голоса, терпел.
Ильвран взялся за узел, закреплявший путы на заключённом, кивнул тюремщикам и двинулся на выход. Идти, ведя перед собой едва выдерживающего даже спокойный шаг человека, было непросто, но младший капитан никуда не спешил. Музыкант похрипывал, посапывал и, казалось, через каждый пройденный метр был готов упасть и распластаться на полу. Оставалось догадываться, почему он даже не пытался сопротивляться — из-за понимания, что ничего не получится, или из-за бессилия? Так или иначе, в том положении, в которое он загнал себя, вариантов было немного. Если бы Ильвран каким-то образом оказался на его месте, то ещё во время суда рухнул бы сразу на оба колена и молил о прощении, апеллируя к тому, что позволил себе заблуждаться; но музыкант предпочёл действовать иначе. Сейчас он уже не был похож на человека, готового расстаться с жизнью: похоже, перед попыткой самоубийства ему пришлось долго убеждать себя, и прежней уверенности, что он к этому и правда готов, больше не было. Младший капитан не испытывал к нему и доли того сочувствия, которое имелось по отношению к нему у принцессы Элштэррин, но, должно быть, что-то она в нём разглядела, раз даже его поступок вызвал противоположные презрению чувства. Ильвран хотел было спросить у музыканта, что заставило его решиться на всё это — речь шла, конечно же, не об измене законным правителям, по поводу которой он ранее уже изъяснился, а о предательстве конкретно Её Высочества, — и почему он не раскаялся тогда, в зале, ведь, будучи натурой творческой и тонко чувствующей, он не мог не увидеть, какой принцесса являлась на самом деле, — но так и не сделал этого. В конце концов, что бы он ни сказал, его положение это не изменило бы, так как сопровождавший его младший капитан ничего не решал. Впрочем, даже если бы он объяснил свои мотивы, это тоже ничего бы не дало: Ильвран видел в нём слабохарактерного предателя, своими действиями поставившего под угрозу человека, которому он поклялся служить всю жизнь. Бывают поступки, которые навсегда меняют судьбу человека; и те отвратительные песни, которые исполнял этот, без сомнения, очень талантливый музыкант, уже нельзя было выбрать из ушей и восприятия людей, которые их слышали.
Любые разговоры перестали быть возможными, когда они оба вышли к проходу, возле которого их ждало трое солдат в полном вооружении. За ними находилась старая дверь, точнее говоря – старый дверной проём в виде невысокой арки с плетёной каймой; всё это было выделано из камня, а дверь из красноватого дерева была вставлена позже. За ней начинался длинный коридор невеликих размеров: Ильвран мог дотянуться до потолка согнутой рукой, а в ширину он вмещал в себя около трёх стоящих плечом к плечу человек. Вид у него был странный — вроде как он был людским творением, о чём свидетельствовали плиты под ногами, на стенах и потолке, но, с другой стороны, он казался пещерным тоннелем, так как хватало в нём каменных неровностей. Изучить всё как следует младший капитан не успевал: солдаты, ведшие их по этому коридору, не останавливались, и факел имелся только у одного из них, — оттого Ильвран с заключённым оставались в полутьме и мало что могли разглядеть.