— Спой мне, — спустя минуту томной тишины обронила полутихим тоном Элштэррин, глядя в лицо чужестранцу.

Дело было уже не в чужих секретах и не в щекочущей нервы игре с музыкальной подоплёкой. Принцесса поймала себя на мысли, что просто хочет послушать песнопевца — по крайней мере, для начала, — и это желание она выразила, не пытаясь скрыть своей настроенности на что-то большее, чем обычная песенка для оценки его способностей.

— Какую песню Вы желаете услышать, прекрасная госпожа? — столь же приглушённо спросил он.

Взгляд, который они разделяли, не отрываясь друг от друга, тоже стал своего рода струной. Элштэррин была общительным человеком, с лёгкостью сходящимся с теми, с кем ей хотелось этого, но настоящая связь рождалась редко, и нечто подобное происходило прямо сейчас, причём само собою. Это было волнительно, и принцесса чувствовала себя так, словно чего-то очень сильно ждала — и в то же время боялась возможного разочарования, пусть и не позволяла ему разыграться преждевременно.

— Такую, как если бы я сказала, что мы видимся в первый и последний раз и что это единственная песня, которую ты когда-либо исполнишь для меня.

Песнопевец долго смотрел на неё, затем отвёл взгляд в сторону. Элштэррин терпеливо выжидала того момента, когда он наконец заиграет, и каждое мгновение этого ожидания откладывалось в ней каплей напряжённости, что слились в единую волну и окатили её, оставляя после себя открытость ко всему, что бы ни прозвучало, когда рука музыканта взялась за отложенный во время настройки инструмента смычок. Её Высочество затаила дыхание, а песнопевец, втянув в себя воздух через нос и выдохнув через рот, опустил голову и заиграл. Зелёные волосы выскользнули из-за его плеча и прикрыли ему лицо, но до струн не дотянулись, и потому он не стал отбрасывать их и начинать всё заново — да и Элштэррин не простила бы ему этого. Едва только зазвучало самое начало этой песни, как принцесса ощутила себя попавшейся на крючок. Её Высочеству казалось, что она сможет насладиться её звучанием, покачиваясь на месте или же разгуливая по помещению полутанцующим шагом, но всё вышло иначе. Первые же звуки тронули в ней нечто такое, что было спрятано очень глубоко, заставив её почувствовать себя таким образом, словно совсем рядом прозвучал голос очень дорого ей человека, с которым они не виделись очень давно и которого она уже не рассчитывала увидеть. Но это было далеко не всё, ведь когда чужестранец начал петь, Элштэррин поняла: музыка вовсе не охватила её, а лишь приоткрыла в ней что-то, чтобы настоящее завоевание произвёл голос певца. Принцессу поглотило происходящее: то, как звучал инструмент, как и какие слова выпевал песнопевец, и как двигалась его рука, зажимавшая смычок таким образом, что тот, казалось, следовал за нею, но не был ею движим. Всё это выглядело как потрясающее выступление, но не такое, что затевается ради забавы или утоления жажды по искусству. Её Высочество не знала, как у него это получалось, но чужестранец не просто пел и играл для неё — он вёл с ней беседу, пусть она и не говорила ничего ему в ответ. Вся его песнь отдавалась в ней монологом, пересказывающим её собственную жизнь. Со стороны могло показаться, что ничего особо изощрённого в том, что он пел, не было — а песнь эта была о птице, что, преодолевая разные препятствия, летела к тому краю, где однажды познала счастье и потому стремилась туда вернуться. Элштэррин закусила губу, когда птицу ободрала промелькнувшая мимо охотничья стрела, прислонила ладонь ко рту, когда ту потрепал налетевший ветер, и начала шмыгать носом, когда та повредила крыло. К концу песни, в которой настойчивая, несчастная птичка, волоча израненное крыло, упорно приближается к земле, где растут деревья, полные сочных, ни с чем не сравнимых по вкусу плодов, чьи листья без конца золотятся на солнце и серебрятся в свете луны, принцесса уже не скрывала слёз, лившихся по её щекам и капавших на прекрасный наряд. Песня, неумолимо выдерживавшая ощущение светлой грусти от начала до конца, завершалась несколько раз повторяющимся припевом, каждая строчка которого становилась всё тише и тише, пока не превратилась в неуловимое эхо, а сама история оставалась незавершённой — по крайней мере, так поначалу посчитала Элштэррин, потому что так и не было сказано, ступила ли птичка в то место, куда так стремилась. Возможно, ответ таился в словах припева, в самой структуре песни или в чём-то таком, что Её Высочество упустила из-за нахлынувших на неё эмоций, но главное, так или иначе, уже случилось: песня оставила на ней неизгладимое впечатление. Всё в ней безукоризненно перекликалось с принцессой, а исполнение умело вытянуло это наружу. Поддавшись своему переживанию, Элштэррин всё ещё плакала, когда затих и музыкант, и его инструмент, а в уме всё крутились слова последнего куплета и лёгший поверху них припев. Вместе с тем нечто напрочь позабытое выступило из давно не посещавшихся уголков памяти принцессы, напомнив ей кое-что очень важное. «Моя маленькая пташка» — так говорил о ней отец.

Её Высочество в очередной — но, как она надеялась, также и в последний — раз шмыгнула носом, постаравшись сделать это максимально тихо, и подняла взгляд на песнопевца, затем сказав:

— Такие песни требуют особой награды.

Музыкант перехватил смычок совсем по-другому, сжав его в кулаке, и впервые после своей игры посмотрел на неё. Был в его взгляде некий проблеск чего-то извиняющегося, но, по сравнению с расчувствовавшейся принцессой, он в целом выглядел преступно размеренным — но в таком настроении, как сейчас, Элштэррин была готова простить ему что угодно.

— Проси, чего бы тебе ни хотелось, — добавила она, — и если это в моих силах, ты получишь это.

Она была предельно серьёзна, говоря такое, и песнопевец, по-видимому, тоже понимал это, а потому не спешил с ответом. Другой человек на его месте, быть может, воспользовался такой возможностью и попытался бы обогатиться или прославиться благодаря такому удачному случаю, но и в этом он удивил принцессу, сказав:

— Дайте мне такую награду, которую никто не сможет отобрать у меня и которая будет только моей.

Элштэррин оценила как то, что он оставил окончательный выбор за ней, так и то, что, верный своему ремеслу, он всё обставил таким же поэтическим образом, какой складывалась вся эта встреча. Можно было бы подумать, что таким ответом песнопевец поставил её в неудобное положение, но это было не так. На самом деле всё, что нужно было принцессе, так это прислушаться к себе и сделать то, чего хотелось ей самой.

— Закрой глаза, — велела она совсем иным тоном, чем было принято отдавать приказы в королевском замке.

Чужестранец мгновенно послушался её, и Элштэррин в мгновение ока преодолела то небольшое расстояние, что разделяло их. Протянув к нему руки, принцесса нежно — как и подобает юной леди, о которых поётся в песнях, — поддела почти расслабленными ладонями его подбородок и, наклонившись к застывшему в спокойном выражении лицу, коснулась губами его щеки.

Свои глаза песнопевец открыл без разрешения, когда Её Высочество уже отступила от него. Были ли на свете такие музыканты, что получали поцелуй принцессы за свою игру? Элштэррин не знала, как обстояли с этим дела в Зеаре — краю, где музыка в жизни людей играла куда более значимую роль, чем в её собственной стране, — но серьёзный вид чужестранца и его взгляд, который она не могла разгадать, а потому списала на ошеломлённость, перемешавшуюся с необходимостью держать лицо, оставили её скорее с чувством удовлетворения, нежели с сожалением о содеянном.  Даже более того — Её Высочество была горда собой и довольна тем, что у неё была возможность встретиться с песнопевцем и пережить такие эмоции, благодаря которым она без колебаний решилась на такой смелый шаг.

Возможно, чужестранец сказал бы что-то такое, что Элштэррин запомнила бы на всю жизнь, или спел бы песню, чтобы выразить себя, но им грубо помешал совсем неуместный стук в дверь. Раздосадованная, но пока ещё не разозлившаяся в полной мере принцесса тут же повернула голову в её сторону и велела не беспокоить её, но вместо того чтобы сделать это, тот, кто постучался к ним, зашёл внутрь.