Элштэррин в последний раз взглянула на своё отражение и, отрываясь от него, могла думать лишь только о том, какое впечатление произвела на песнопевца. Какими словами мастер лиричного слога описал бы то, что увидел? Принцессе хотелось узнать это прежде всего, но она, разумеется, не стала бы напрашиваться на комплименты и просто рассчитывала на то, что чужестранец сам поспешит высказаться по данному поводу. Он, в свою очередь, не спешил что-либо говорить и одним лишь только взглядом испросил разрешения присесть на низкий табурет. Когда Её Высочество одобрительно кивнула, сведя перед собой руки и остановившись на небольшом отдалении от него, песнопевец занял пожалованное ему место и, устроив инструмент у себя на коленях, принялся что-то прикручивать на нём, попеременно касаясь той или иной струны. Раздававшиеся при этом звуки оплывали всё помещение, затрагивая что-то чувственное внутри самой Элштэррин, в молчании прислушивавшейся к ним.
— Мне говорили, что ты — хороший певец, — вторя мягкости этих звуков, всё же заговорила несколько мгновений спустя принцесса — зарфиец как раз к тому времени, едва касаясь, провёл ладонью по грифу, и ей показалось, что он закончил настраивать инструмент, — но ты даже слова не произнёс.
Песнопевец поднял на неё свои глаза — большие и синие, странным образом сочетавшиеся с его зелёными волосами и бровями, а Её Высочеству было хорошо известно, что эти два цвета соперничают друг с другом и лишь в редком случае хорошо смотрятся вместе. Что касалось самого чужестранца, то его вид притягивал Элштэррин — и тем, как он выглядел, и тем, что это было так непохоже на всё то, что она видела вокруг себя в повседневности.
— Я — простой музыкант, прекрасная госпожа, — ответил он, с некоей плавностью проговаривая каждое слово, так что принцесса тотчас могла явно представить его поющим какую-нибудь романтическую балладу. — Мои песни не могут идти впереди Ваших слов.
Принцесса, элегантно сложив перед собой руки, медленно ступила в его сторону, но остановилась пару шагов спустя.
— Простой музыкант? — не веря в то, что могла быть допущена ошибка, переспросила Элштэррин и переступила с ноги на ногу, тем самым заставив подолы своего платья красиво всколыхнуться. — Мне представили тебя иначе: как зарфийского песнопевца, который обменивает одну тайну на другую, вплетая их в уникальные песни.
Её завораживала сама идея подобного: знатные и просто знаменитые люди доверяют свой секрет странствующему певцу, который споёт об этом одному-единственному человеку на земле в обмен на возможность сложить о нём самом такую же музыкальную историю. Принцессе нравилось представлять себя хранительницей тайны кого-нибудь важного, но живущего вдалеке от неё и даже не подозревающего, кем стал тот человек, которому спел о нём песнопевец, — и её будоражили мысли о том, как её собственный секрет кочует вместе с музыкантом до тех пор, пока не найдёт своего особого слушателя. Всё это было настолько свежо и непривычно для Её Высочества, что, едва заслышав о чём-то таком, она уже не могла удержаться от возможности принять в этом непосредственное участие.
— Для одних — я простой музыкант, — со всё таким же неопределённым выражением лица ответил чужестранец, так что принцесса чувствовала себя одновременно человеком, который имел право повелевать ему, и обычной слушательницей, с шаткой надеждой на успех просящей о чём-то большем, — и для них я могу исполнить сотни разных песен. Для других — песнопевец, и для таких я могу спеть только одну. Я с удовольствием сыграю и спою для Вас, прекрасная госпожа, сколько угодно песен и не возьму за них ни монеты, потому как это большая честь для меня — оказаться здесь, перед Вами, но если Вы захотите особую песню, Вы должны знать, что есть за неё особая плата, и её Вам придётся уплатить, как бы мне ни хотелось предоставить Вам все свои умения задаром — а таковое желание, будьте уверены, велико и крепчает с каждым мгновеньем… И всё же я не могу нарушить порядка, и в этом Вы, как принцесса, должно быть, поймёте меня, если мой ответ Вас не рассерчает.
Говорят, что имперский язык, созданный специально для того, чтобы жителям любой страны Шарраха было максимально просто выучить его, не так красив, как другие языки, но Элштэррин нравилось то, что она слышала, — как сами слова, так и способ, каким песнопевец произносил их. Её Высочество чувствовала, как её тянет открыться чужестранцу, но, памятуя о том, кто она есть, и не желая становиться заурядной в его глазах, она прошествовала к табурету, на котором он сидел, обогнула его и остановилась за спиной у музыканта; так она неосознанно повторила то, что уже видела в детстве, — её мать, кажется, частенько делала точно так же, только в руках у неё при этом почти всегда был какой-нибудь бокал.
— Ты знаешь, что я принцесса, но не обращаешься ко мне как подобает, — заметила она, глядя на него сверху вниз. — Почему?
Песнопевец повёл головой в другую сторону от грифа, возле которого его умелые пальцы продолжали что-то подкручивать, — Элштэррин в это время смотрела только на его прикрытые густыми ресницами глаза.
— Потому как в мире много принцесс, — спокойно ответил он, — но не каждую из них можно назвать прекрасной госпожой.
Её Высочество улыбнулась и шагнула вправо, взирая на лицо песнопевца через другое его плечо, но всё так же оставаясь у него за спиной.
— Как тебя зовут? — спросила она, и её голос — хотела она того или нет, — тут же выдал слегка игривую и в то же время глубокую заинтересованность.
Чужестранец ловко прошёлся подушечками пальцев по струнам на грифе, и короткая мелодия, подхватила принцессу, на миг заставив её забыть о том, что она ещё мгновение назад хотела узнать.
— Филин, Который Играет Только По Ночам, — ответил песнопевец.
Элштэррин хотелось вцепиться ему в плечи и заставить играть дальше: всё, что он делал доныне, было похоже на мастерски изощрённое разжигание в ней неясного желания — Её Высочество любила музыку, но, казалось бы, никогда прежде с такой силой, как сегодня. Когда эта мелодия, зацепившаяся за её нутро, отзвенела, принцесса вспомнила о своём вопросе и ответе на него. Она слышала о том, что песнопевцы берут себе причудливые псевдонимы, и не стала бы выпрашивать настоящее имя музыканта — это было бы бессмысленным, да и к тому же разрушило бы эту волшебную атмосферу, неумолимо выстраивавшуюся вокруг них, — но многое осталось непонятным для неё и о многом Элштэррин хотела бы его спросить. Почему «филин»? Это же столь не мелодичная птаха… И почему «только по ночам»? Ведь получается какой-то каламбур: филины — ночные птицы и было бы поэтичнее назваться филином, играющим только днём.
— Разве филины на чём-то играют? — озвучила Её Высочество выбившийся среди всего прочего вопрос, выступив при этом из-за спины чужестранца.
Тот положил расслабленную кисть на корпус своего музыкального инструмента, посмотрел ей в ответ и, не отводя взгляда, впервые улыбнулся — мягко, по-доброму, как любила Элштэррин.
— Они не перебирают струн, не отбивают ритма по натянутой коже барабана и не дудят, но, как и всё на этом свете, они музицируют самим своим существованием, прекрасная госпожа, — пояснил он.
Принцесса молчала, изучая его лицо и мельком — непринуждённую позу. Ранее он высказывался так, словно был чрезвычайно почтён встречей с нею, но сейчас Элштэррин не чувствовала этого. Происходящее не было аудиенцией, а чем-то совершенно другим. Формальность казалась истончившейся дымкой благовоний, оставившей после себя едва улавливаемый аромат, но не более того. Песнопевец придерживался её, но в его присутствии Её Высочество действительно ощущала себя скорее «прекрасной госпожой», чем монаршей особой, и, честно признаться, было в этом что-то такое, что не позволяло ей подчеркнуть своё положение — возможно, неосознанная мысль, что для принцесс поют, исходя из желания угодить им, а для прекрасных дам — из глубин своего сердца. Элштэррин, конечно же, не хотела никаких красивых, но бездушных концертов, и ради того, чтобы услышать, на что в действительности был способен заинтриговавший её песнопевец, она готова была на время отступить от предписанных этикетом условностей.