Судя по всему, та девушка, которая узнала в нём свою тайну, должна была в достаточной степени встревожиться о её сохранности и предложить в обмен что-то такое, что ей было известно о другой своей подруге, присутствовавшей на этом ужине, но как-то так получилось, что все они, кроме Амалиссии, притаились, не спеша выдавать себя, правда, несколько мгновений спустя Маэрэлла, немало удивив остальных, предложила спокойным тоном:
— Я тоже знаю один секрет — и он касается серебряной ложки как-то зимою.
Эта игра всем пришлась по вкусу, и молодые леди с удовольствием дразнили друг друга имеющимися у них секретами. Всё закончилось тем, что Маэрэлла проиграла, и Амалиссия рассказала, как на праздновании дня рождения Ассэль две недели тому назад она приметила подругу обгрызающей ягодные краюшки праздничной выпечки, а её служанку — прячущей то, что оставалось. И хотя подобное поведение со стороны благовоспитанной леди можно было смело назвать скандальным, Её Высочество не посчитала это достаточно интересным, чтобы стать завершением такой поначалу очень многообещающей игры. А потому, не постеснявшись нарушить её правила, она спросила, обращаясь к Амалиссии:
— Тот первый секрет… о чём он был?
Возможно, это и было не слишком честно, но, в конце концов, они собрались не на турнир по разгадыванию секретов, а на вечер, хозяйкой которого была сама принцесса. Какое бы недовольство ни вызвал её шаг у собравшихся леди, они не имели возможности ей возразить — как и отказать в том, чего она от них требовала.
Амалиссия, не став спешить с ответом лишь для виду — вряд ли она так сильно тревожилась о девушке, которая имела непосредственное отношение к этому секрету, иначе не стала бы начинать всё это, — наконец приоткрыла рот и сказала, кося взглядом влево:
— Дело это весьма деликатное, Ваше Высочество, но как мне видится — и прелестное тоже. Касается оно нашей сердечной подруги, леди Эдаррин, и её давней влюблённости в принца Мельроха. — И пока сражённая раскрывшейся тайной девушка хватала ртом воздух, она продолжила, глядя уже на принцессу: — Впервые прибыв в столичный замок и познакомившись с ним, она затем отправила ему несколько посланий, закрепив их цветами, собранными во время прогулок за пределами города. Были среди них и цветы дикой моркови, показавшиеся леди Эдаррин очень красивыми. О том, что они не принадлежат к числу благородных цветов, она, конечно же, не знала.
Взяв со стола кубок, Амалиссия в очередной раз сделала небольшой глоток, а разоблачённая леди тем временем решила оправдаться будто бы сразу и за всё.
— Ваше Высочество! — негромко воскликнула она, бросив взгляд сначала на принцессу, а затем на подругу, раскрывшую события совсем уж давних дней. — Мне было тогда всего двадцать восемь лет…
Элштэррин никак не ожидала услышать имя своего родственника, которого тоже в своём роде у неё отняла война, поэтому не смогла разделить лёгкую возбуждённость, которая обычно появлялась в разговорах подобного толка. Она могла бы представить то, как маленькая девочка проявляет симпатию к уже взрослому молодому человеку, и умилиться её наивности или же в меру потешиться над детской предприимчивостью, сопровождаемой недостатком образованности, но принцессу охватили мысли лишь о Мельрохе как таковом. Последний раз они виделись, когда Элштэррин самой было тридцать четыре — то есть когда она являлась ещё ребёнком. Мельрох был сломлен войной, но она всё равно запомнила его таким, каким он был до этого — настоящим принцем, пусть и не по праву рождения. Она скучала по нему ровно так же, как и по Эрсвеуду, но если последнего было уже не вернуть, то надежда увидеть Мельроха по-прежнему не угасала. Элштэррин так и не узнала, где он пребывал во все годы этого своего «добровольного изгнания» — хотя на самом деле это её прадедушка-король лишил его всего, вынудив удалиться из столицы и с глаз высшего общества в целом. Это стало одним из клиньев, так и оставшихся вбитыми между нею и прадедом — ведь принцесса любила Мельроха и справедливо, со своей точки зрения, полагала, что, будь он с ними, всё бы складывалось иначе и в их семье, и в войне, бушевавшей на их землях. Но в вопросах правления Его Величество был неумолим — это было единственным, что Элштэррин успела уяснить наверняка о своём единственном оставшемся кровном родственнике.
— Думаю, принц принял твои послания с добрым сердцем, — произнесла она голосом более тихим, чем говорила весь этот вечер, прерывая тем самым любую шутливость ситуации.
Говоря это, Элштэррин нисколько не сомневалась, что так оно и было. Она знала Мельроха как человека порядочного и приветливого, и несомненно умеющего отличать зёрна от плевел — и в то же время он никогда не принижал того, что значило хоть что-либо для других. Он был весел, но не глумлив, знал, кто он есть, но никогда не бывал горделив, и никто из тех, с кем свела его жизнь, не пожалел, что приобрёл такого друга. Да, принцесса действительно скучала по своему брату — неродному, дальнему, выброшенному за пределы её досягаемости и того места, которое в нём нуждалось и которого достоин был лишь он один.
— Можно ли до сих пор называть его принцем, учитывая…? — тихо и нерешительно, будто бы уже понимая, что её слова таят в себе серьёзное оскорбление, вымолвила Маэрэлла и потупила глаза, едва только увидела, как застыла фигура сидевшей рядом принцессы.
Элштэррин почти никогда по-настоящему не злилась на людей, окружавших её. Жизнь, которую она проживала, была не такой уж сложной, и сама она была человеком по природе своей вовсе не гневливым, так что единственным, что вызывало в ней подобные негативные эмоции, были некоторые ситуации, возникавшие время от времени между нею и прадедом. Но прямо сейчас, чувствуя, как что-то неприятно начинает шевелиться у неё в животе, Её Высочеству не хотелось ничего иного, как, не оборачиваясь к Маэрэлле, сказать ей стальным, не скрывающим её сиюминутного отношения голосом: «Выйди вон». Она бы так и сделала, но, как назло, в этот же момент в дверь постучали, и что-то внутри Элштэррин подсказало ей, что лучше будет сперва ответить на этот стук.
— Войдите, — притупляя напускным холодом кипящие в груди чувства, отчётливо проговорила принцесса.
В комнату вошёл королевский гвардеец в серебристом латном доспехе. Её Высочество тут же выделила в нём два отличительных элемента: тёмно-синюю тканевую юбку с полосой узора по краю, имевшую, по всей видимости, квадратный крой, и ещё один длинный кусок ткани, скрученный в жгут, лежавший вокруг головы, как не натянутый на лоб обруч, и свободно свисавший на спину. В отличие от шлема Ильврана — у которого сегодня, к слову, был выходной день, так что его нигде поблизости не было, — у шлема этого гвардейца имелись рифлёные поверхности, предполагающие прорезь для глаз, хоть Элштэррин и не смогла пока что разглядеть их. Из оружия при нём было длинное копьё с коротким наконечником и перевязь с кинжалами средней длины на поясе.
— Ваше Высочество, — поприветствовал он её и, прижав раскрытую ладонь со сведёнными вместе пальцами к левому плечу, наклонил голову, а когда снова поднял её, добавил: — Вы вызывали меня.
В его речи чувствовался алаварский говор, но принцесса тем не менее взглянула на Имриль. Девушка, сидевшая спиною ко входу, держала согнутую в локте руку прижатой к себе и прикрывала пальцами рот, при этом густо краснея. Затем она почти незаметно дёрнула головой, дав понять, что они не ошиблись, и Элштэррин подняла взгляд на гвардейца.
— Это — леди Имриль, — сказала она, изящным жестом руки указав на свою подругу, — и мне дорога дружба с нею. Именно поэтому я желаю, чтобы ты сопровождал её во время поездок в город и окрестности столицы, за исключением тех случаев, когда ты получишь иное распоряжение от Его Величества, моей персоны или самой леди Имриль.
В давние времена в подобном поручении не сыскалось бы ничего из ряда вон выходящего: у каждого представителя монаршего семейства были свои гвардейцы, которыми они имели право распоряжаться, как только им заблагорассудится. Схожие правила бытовали ещё во времена до начала Второй войны с Антар Ша, но в настоящем времени у Элштэррин уже не было своих личных гвардейцев. В то же время она являлась принцессой и занимала высокое положение, как одна из последних представителей династии Первых Королей. Те, кто служили её прадеду, должны были в равной степени выполнять и её приказания — если те не противоречили приказам короля.