Дорожки в парке были длинными и мало пересекались друг с другом, поэтому на своём пути маг встретил совсем немного поздних посетителей, да и то большинство из них прогуливались в стороне от него. Были среди них и одиночки, на ходу зачитывающиеся какими-то книгами — вероятнее всего, учебниками, — хотя в такой поздний час, чтобы разглядеть что-то, нужно было сильно присматриваться, потому как единственным источником света служили прозрачные фонари, по форме напоминающие цветок ландыша; они крепились к тонким металлическим прутьям, воткнутым в землю вдоль дорожек, и своим мерным сиянием хорошо освещали то, что находилось у прохожих под ногами, но если бы Гиллэйн вздумал что-то почитать, то едва ли смог бы осуществить свою затею, так как по своей высоте эти прутья с фонарями не дотягивали ему даже до пояса. С другой стороны, такой метод освещения делал здешнюю атмосферу достаточно интимной и наверняка многим приходился по душе. Магу это тоже было на руку — так к нему меньше приглядывались, хотя, будь здесь побольше света, он бы быстрее нашёл то, что искал. Но в итоге его выискивающий взгляд всё-таки выхватил в потёмках нечто, выделяющееся на фоне всего остального, и Гиллэйн, ускорив шаг, побежал в его сторону, свернув на ответвление дорожки, которое вело как раз туда, куда он так стремился.

Люди рассказывали ему о памятнике, но точных указаний не давали — только лишь упоминали, что тот находится в парке под Учёным Домом градостроителей где-то в центральной части Аштирлота. Также они говорили, что на нём много чего написано и что в целом он похож на сравнительно невысокую каменную стелу, состоящую из трёх частей, — и пока что всё сходилось. Чувствуя, как колотится сердце — не от злости и не от адреналина, как это обычно с ним бывало, — маг быстрым шагом оказался перед ним. Это и правда была гладкая плита, выделанная из камня, два с половиной метра в высоту, с округлёнными краями и состоящая из трёх частей — большой центральной и уступающих ей по ширине боковых: размещены они были так, что казались не до конца раскрытым триптихом. По самому её центру была высечена рука: внешняя сторона предплечья с раскрытой ладонью, тянущаяся наверх. Из-под неё к верхнему краю плиты пролегали неровные мелкие желобки, явно чем-то заполненные, так как казалось, словно сам камень в них мерцает и переливается оттенками синего — днём со всем этим, пожалуй, недурно перекликался перламутровый блеск сверкальниц, ровной линией высаженных вдоль основания плиты, но прямо сейчас это были просто цветы, и Гиллэйн вновь поднял глаза, пробегаясь взглядом по надписям. На центральной части было выгравировано восемь имён — они переливались точно так же, как и желобки из-под ладони. Под каждым из них был ещё текст, но ни один из них мага не заинтересовал, так как он искал кое-что другое. В поисках этого он просмотрел заполненную описаниями правую часть плиты, после чего перешёл к левой. Отчётливый стук в ушах, перебивавший любые другие звуки, будто бы оградил его от всего окружающего мира, поспособствовав полнейшей концентрации, направленной на то, что могли выхватить при таком скудном освещении его глаза. Найдя то, что он хотел, Гиллэйн ощутил себя разгорячённым азартом рыбаком, оплеушенным гигантской рыбой, — то есть кем-то, дорвавшимся до желаемого, но не сумевшего совладать с этим.

Протянутые к стеле пальцы коснулись — не до конца прижимаясь к камню — высеченной на нём небольшой надписи:

РИВЭЛЬКЕ ИЗ АЛЬДЭВЕРА, Исцеляющая Длань

До последнего оберегала защитников эльфийских земель

Была тиха и размеренна, как воды Аусглассира; с отвагой преградила путь врагу, за что навсегда останется в памяти нашего народа

Гиллэйн прочёл надпись ещё раз и ещё. Сделав это впервые, он не ошибся ни в одном слове, но при повторном прочтении ему начало казаться, словно знаки меняются местами, сливаются воедино и убегают прочь от его глаз, так что он уже не мог ничего разобрать, хотя взгляд его был твёрд, а сознание — ничем не помутнено. Его ладонь, будто бы преодолев какой-то барьер, прильнула к поверхности памятника, а с трудом сгибающиеся пальцы медленно заскребли по ней: на мгновение магу почудилось, что они могут пройти сквозь камень и, схватив Ривэльке за воротник, вытащить её в эту реальность. Время было безжалостным к нему — оно стирало воспоминания, но нисколько не ослабляло чувств. Порой Гиллэйна охватывало диковинное ощущение сродни дурману, когда он начинал ощущать себя так, словно не было никогда ни Ривэльке, ни тех лет, что они прожили вместе; всё это превращалось в нечто такое, что он будто бы придумал сам, и в такие моменты — магу было стыдно признаться в этом даже себе самому — ему становилось легче. С другой стороны, он хватался за всё, что доказывало действительность их общего прошлого, и эта надпись — скупая и пустяковая по своему смыслу — оказалась одной из таковых вещей. Гиллэйн хотел разозлиться: за то, что происхождение Ривэльке приписали А́льдэверу, предавая безызвестности Шиповный Двор — её истинный дом; за то, что ей отвели место на вторых ролях, хотя её значимость была ничуть не меньше, чем у тех самых «защитников эльфийских земель»; за то, что так коротко охарактеризовали её, выделив лишь те качества, которые отметил бы только поверхностный взгляд; и, наконец, за то, что Пламеносным в центральной части плиты было выделено каждому по маленькому сочинению, а в случае с ней ограничились таким малым количеством слов… Но злость впервые за долгое время не шла к нему, и если Гиллэйн и испытывал нечто всеобъемлющее, водя пальцами по безжизненному камню, так это рвущую его изнутри тоску. Он редко называл по имени чувство, что беспрерывно жило в нём, поселившись там в тот момент, когда его известили о гибели единственного человека, которым он по-настоящему дорожил: это была непреодолимая горесть перед лицом свершившейся необратимости. Никогда Гиллэйн не встречал ничего более непреоборимого, способного согнуть человека пополам и продержать его в таком состоянии до самой его смерти, как что-то, что он всеми силами пытался обернуть вспять — но не мог.

Маг ещё некоторое время стоял перед плитой, безотрывно глядя на единственную надпись, которая имела для него хоть какое-то значение, но чем дольше он смотрел на неё, тем более тусклой в его глазах она становилась. Это было следом Ривэльке в этом мире — одним из немногих. Вдруг Гиллэйна прошила устрашившая его мысль: сможет ли хоть кто-нибудь рассказать о ней, если его не станет? Всё это казалось такой несправедливостью, что привычная для мага раздражённость мгновенно вскружила ему голову, в то же время вышибив почву у него из-под ног. Вновь столкнувшись с такой явной невозможностью изменить хоть что-либо, Гиллэйн вцепился пальцами в плиту: изменившее ему самообладание, столь необходимое каждому магу, позволило магии прорваться наружу, и та покрыла приглушённой, но мощной прозрачной тёмной-голубой энергией его руку, за счёт чего Гиллэйн в прямом смысле слова прорыл борозды в каменном памятнике. Не отстраняясь, он попытался сжать пальцы в кулак, сгребая твёрдую породу подобно податливой ткани, но остановился, будучи прерванным холодком, коснувшимся его левой щеки и немного затронувшим шею. Это было чем-то знакомым — не нашедшим объяснения у застигнутого врасплох мага, но являющимся чем-то таким, с чем он уже сталкивался. Медленно, словно бы опасаясь спугнуть то, что напускало на него это ощущение, он повернул голову влево — к растущим в нескольких шагах от памятника кустам. Оттуда, из темноты и нахлёстывающихся друг на друга веток, на него сверкнули чьи-то яркие золотистые глаза. Гиллэйн, тем не менее, не испытал перед ними никакого страха — даже когда его голова вопреки его собственному желанию неспешно, будто сквозь силу, начала отворачиваться обратно к плите, перед которой он стоял.