— Неужели тебя интересует только твоя корона? — лицо Элштэррин исказилось от слёз, так что она действительно стала похожа на совсем ещё ребёнка, а слова перебивались из-за едва сдерживаемых всхлипов. — Если бы Эрсвеуд был жив, или если бы у него был наследник, которого ты признал бы, я бы была тебе совсем не нуж… — Принцесса остановилась, слёзно глотая воздух, но всё равно закончила: -…жна.

Олдрэд оцепенел, услышав такое, — в первую очередь из-за того, что Элштэррин приравняла друг к другу эти две вещи: его любовь к правнуку и долг, который накладывала практически ненавистная принцессе корона. В последнем Его Величество был с ней согласен — ношение этой короны и ему самому не принесло ничего хорошего. Будь на то воля короля, он бы предпочёл родиться в семействе, настолько далёком от неё, насколько это было возможным; но человеку не дано выбирать свою судьбу — по крайней мере, не ту, с которой он начинает свой путь. И он, и Элштэррин — оба они могли бросить своё предназначение, но вряд ли это сделало бы их жизнь проще, а их самих — счастливее. Он бы мог сдержать себя и ещё раз объяснить ей это, но в своей огорчённости принцесса зашла слишком далеко. Как и всякая юная особа, поддавшись эмоциям, она начинала нести невероятную чушь, но и это можно было бы простить, если бы только Элштэррин не зацепила своего брата. Упоминание о нём в этом споре болезненно резануло Олдрэда, как и всякий раз, когда кто-то вспоминал о почившем наследном принце. Принцесса сделала это в совершенно неподходящем контексте и тем самым стёрла те рамки, что сдерживали короля и велели ему оставаться снисходительным по отношению к ней.

— Замолчи! — почти что рявкнул Его Величество. Элштэррин настолько всхлипывала, что даже вздрагивала всей верхней частью тела, но и это его не остановило. — Не смей впутывать в это Эрсвеуда!

Он настолько опешил из-за пренебрежительного отношения правнучки к своему брату, что не мог думать ни о чём другом. Принцесса, в свою очередь, напоровшись не на успокоение, а на ещё больший выговор, смотрела на него из-под мгновенно распухших век и бросилась к двери. Это было так похоже на неё: казаться выдержанной и смелой, но при первых сложностях бросаться наутёк. И если бы Олдрэд был только лишь её прадедом, он бы позволил ей уйти — но Элштэррин самолично перевела этот спор в иную плоскость.

— Стоять! — не тронувшись с места, велел монарх, и принцесса действительно остановилась возле самой двери, с силой заставляя себя обернуться к нему. Олдрэд же повернул к ней только голову и, упёршись в девушку требовательным, строгим взглядом не терпящего пререканий правителя, продолжил: — Ты будешь проявлять уважение и воспитанность. А ещё — в ближайшее время найдёшь способ реабилитировать себя в глазах гвардейцев — в частности, старшего и младшего капитанов — и никогда более не подвергнешь себя такому унижению.

Элштэррин держалась неподвижно, но рыдания всё ещё сотрясали её — правда, теперь она уже пыталась скрыть и подавить их. Взгляд принцессы был опущен в пол, но Олдрэд мог представить, как сейчас выглядят её глаза и лицо, наполовину скрытые тёмными локонами. Заплаканная и несчастная — в былые времена она тут же смягчила бы сердце короля, но оно у Олдрэда было порядком истоптано, и порой жалости требовалось время, чтобы зародиться в нём.

— Ты свободна, — без прежней пылкости, но с той же строгостью изрёк Его Величество.

Нужно было отдать ей должное: Элштэррин сумела собраться и попрощалась с королём так, как надлежало, после чего, пряча лицо, открыла дверь и вышла в коридор. Почти сразу же после того, как она ушла в сопровождении своих гвардейцев, Олдрэд негромко позвал старшего капитана, и тот зашёл внутрь.

Его Величество даже не знал, с чего начать: настолько озадачен он был всем произошедшим.

— Назначь кого-нибудь, кто бы мог временно исполнять обязанности Ильврана, — сказал, наконец, монарх, подразумевая, что младший капитан может отдохнуть до конца смены — то есть до завтрашнего утра. — Пусть он проследит, чтобы сегодня никто не потревожил принцессу. — Никто не должен был видеть её в таком состоянии, и Олдрэд неоднократно имел возможность убедиться, что гвардейцы вкупе с прислугой способны всё обставить так, чтобы никто не встретил сегодня Элштэррин и это никому не показалось бы подозрительным. — Ужин пусть принесут в её покои.

Последнее было практически приказом не выпускать принцессу из её комнаты до наступления следующего дня. Возможно, это было в коей-то мере жестоко, ведь молодой девушке, пережившей такой нелёгкий спор, требовалось выговориться и как-то отвлечься, а Олдрэд предоставлял её объятиям безлюдного помещения и заключённого в нём одиночества; тем не менее это было необходимой мерой, чтобы сохранить лицо будущей королевы и не позволить ей наговорить кому-нибудь лишнего.

Старший капитан принял приказ и вышел за дверь, чтобы исполнить его. Олдрэд задержался на несколько минут, медленно водя взглядом по музыкальному кабинету и перетекая им от длинных штор к инструментам, а оттуда — к броне, лежавшей на табурете и возле него. Мало-помалу в его понимании вспыхивали вещи, которым он не придал должного значения во время своего спора с правнучкой — это заставляло его чувствовать себя подобно человеку, который, собрав урожай с плодоносного дерева, вернулся обратно и неожиданно для себя обнаружил, что на ветвях осталось достаточно много плодов, которые он пропустил, не заглянув под листья или просто засмотревшись на те, что росли на более видных местах. В коей-то мере ему было совестно за произошедшее, но он чувствовал в том необходимость. Ему бы хотелось быть помягче с Элштэррин, даже стать её другом, но для этого требовалось некоторое равенство, а юная принцесса находилась полностью под его опекой. Он был таким старым и уставшим, а ещё оставалось столько вещей, которые он должен был передать ей — и большинству из них она сопротивлялась, что делало его задачу ещё сложнее. Но, как тот же Ильвран, который, по всей видимости, был вынужден стоять здесь, находясь в неприятном для себя положении и потакая желаниям принцессы, так и Олдрэд имел обязательства, не позволявшие ему отступать и проявлять любую слабость. Он не мог продолжать заботиться о правнучке так, словно она всё ещё была маленькой девочкой. Это правда, что жизнь юных принцев и принцесс порой бывает до безобразия проста и беззаботна, но когда они вырастают, всё это превращается в сон. Если бы только Его Величество мог, он бы сделал всё от него зависящее, чтобы Элштэррин могла позволить себе оставаться такой, какой она привыкла быть; но наступили тяжёлые времена, и корона давила на Олдрэда — пусть годы и вытесали из него прочную подставку для неё. У принцессы этого времени не было, поэтому Его Величество должен был подготовить её к этому сам; и как прадед он её жалел, но как король — мог лишь пожелать отваги и мужества, потому как, не достигнув цели, они не могли остановиться и сбежать. И потому — Олдрэд был уверен — этот болезненный, но незначительный спор был всего лишь каплей в море того, что на самом деле ожидало Элштэррин.

Чувствуя себя слегка подкошенным, Его Величество опустил взгляд со светлого помещения на свою собственную тень и также двинулся к двери. Более всего прочего ему бы сейчас хотелось подобно принцессе уйти в свои покои и, в стороне от всего, предаться размышлениям, чтобы привести себя в порядок, — но на сегодня у него было запланировано слишком много дел, и они не стали бы дожидаться, когда он окажется к ним готов.

Вся округа, в какую сторону ни глянь, купалась в тепле. Солнечный свет затопил её, щедро позолотив всё, до чего дотрагивался: верхушки деревьев, их стволы, всяческие растения у их подножья, а также домишки, сколоченные из брёвен, с крышами, покрытыми у кого соломенными снопами, а у кого — дёрном. Таковых в этом месте, называемом Шиповным Двором, было не так уж и много — считался он посёлком небольшим, но едва ли это можно было вменить ему в недостатки. Жилища местных сельчан представляли собой маленькие дворики из жилого дома и пары-тройки крошечных хозяйственных построек; сами же дворы обычно огораживались живой изгородью — высокой травой или кустами. Были такие хозяйства вроде как и расположены особняком, но держались поблизости друг от друга: местами хватало пролезть через неширокую полосу деревьев и кустов, чтобы оказаться у соседа. Так и получалось, что каждая семья жила в своём укромном уголке. Исключением служило разве что более богатое хозяйство, издавна принадлежащее семейству благосостоятельных — по здешним меркам — сельчан. У них было больше скота и больше рабочей силы, в силу чего и всё остальное превышало в размере и количестве то, что имелось у их соседей. Особо примечательным был длинный жилой дом с мезонином и растущими возле его стен и крыльца кустами шиповника, что и дало название всему поселению в целом. Но не только там рос шиповник и не только люди из того дома были счастливы. Взять, к примеру, одну из семей, владеющих куда более скромным хозяйством. В сущности, глядя на него, можно было сказать, что оно являлось одним из самых маленьких в этом посёлке — и, тем не менее, работа вовсю кипела кругом него. У старого колодца, размещённого между домишком и в конец застаревшим сараем, возился подросток: было видно, что он занят важным делом, которое сам полагает чрезвычайно ответственным, пусть и не казалось со стороны, что его действия продиктованы прочным знанием. Через дворик — такой небольшой, что его можно было пересечь менее чем десятью размашистыми шагами взрослого человека, — прошла женщина с кипой хвороста, а рядом с ней семенила совсем ещё маленькая девочка, также несущая в охапке набранные веточки: судя по всему, они готовились растапливать очаг и поступали тем самым мудро, так как, несмотря на тепло и яркость вечера, солнце могло скрыться за горизонтом с такой быстротой, что и не разберёшь, откуда взялась вся эта непроглядная тьма. Поблизости слышались ещё чьи-то негромкие юные голоса, но их обладателей не было видно. Их перебивал только стук, исходящий от врезающегося в древесину лезвия топора: глава семейства с упорством отсекал одну за другой ветви мощного куста сирени, растущего возле западной стены старого жилого дома. Когда те поддавались, мужчина налегал на них и отрывал от основной ветви, после чего тут же брался за следующую. Тук-тук, тук-тук. Слышался треск, и очередная роскошная ветвь с пышными бутонами лиловых цветов валилась в кучу к остальным. И снова: тук-тук, тук-тук. Мужчине, сосредоточенному на своей задаче, по-видимому, было всё равно. Не возражала и сирень, на прощание разлившая по округе свой дивный запах.